На дворе стояла осенняя ночь, холодная, неприветливая, но пока ещё без заморозков, когда знакомыми с детства тропками Евдокия добралась до дома и постучала в окно. Загорелся блёклый свет, дрогнула за окошком занавеска, и сквозь мутное стекло Евдокия увидела лицо матери-старушки, которая удивлённо покачала головой и нараспев произнесла: «Ох-и-ох-и-ох!» Евдокия ступила на порог дома и вдохнула у крыльца деревенский запах. Мать, держа в одной руке керосиновую лампу, прижалась к дочери и прослезилась. Евдокия почувствовала теплоту материнской щеки, запах угля, сена и всё тот же запах деревенского дома, от которого слегка закружилась голова.

- Дочка, что же ты в ночь-то? Даже не сообщила, что приедешь. Я ведь бы встретила.

Мать поставила керосиновую лампу на громоздкий стол и пожаловалась:

- А у нас моду взяли электричество отключать. Живём без света, как кроты в норе. Все «невры» оголили. А ты, дочка, погостить или как?

От этих слов Евдокии стало неловко: редко она бывает здесь.

- Я бы рада погостить, но где же время-то взять? Кое-как на три дня отпросилась. Девчонок дома одних оставила. Вот помогу тебе с огородом - и назад.

- Ну, да ладно, спасибо, дочуня, что хоть мать-то не забываешь. Я сейчас тебе молочка принесу. У Тимоши покупаю, кажись, ещё не остыло. А я как чуяла...Оладушков твоих любимых напекла.

Мать засуетилась от налетевшей нежданно-негаданно радости, собрала на стол и села перед дочерью. Евдокия допила молоко, рукой стёрла с губ белые следы и разомлела. Как же хорошо в родительском доме!..

Спозаранку, не залёживаясь, Евдокия, наспех поев, вышла во двор. Мать уже кормила кур. Осень стряпала вовсю: то заботливо золотила листву, то, рассердившись, срывала её, оголяя ветви беспомощных деревьев. Зори теперь были холодные, бодрящие, не потянешься. Зябко. Картофельная ботва, уморённая солнцем, уже не кудрявилась на грядах, а лежала на земле. Очищая грядку за грядкой, Евдокия работала без отдыха. Силы в ней не дремали. Невысокая, коренастая, задорная, она лихо бралась за любую работу и отдавалась ей без остатка. Лопата резала землю, как масло. Земля безотвязно налипала и на лопату, и на подошву сапог, и от этого они казались стопудовыми. Мать, хрупкая и скрюченная старушонка, уморённая годами, еле-еле поспевала за дочерью, с трудом подтягивая ногу, изувеченную ещё в годы войны, когда работала грузчицей на мельзаводе. Ослабевшими руками она собирала картошку, внося в дело посильный вклад. Евдокия копала и удивлялась:

- Какая картошка-то уродилась! Смотри, мам, какие клубни! Прямо с мужицкий кулачище!

- Вот то-то и оно! Разве бы я без тебя управилась?

Работали в огороде весь день, почти без передышки, с небольшими перерывами, чтобы проглотить хлебца да выпить кружку молока. Солнце выглядывало редко, точно старалось не отвлекать работниц. Серые тучи поторапливали, намекая, что вот-вот разревутся. К середине следующего дня, оглядев очищенные гряды, Евдокия почувствовала такую ломоту в теле, что с трудом передвигала ноги. Эта боль ей знакома давно, так что причитать и жаловаться она и не помышляла. Не привыкла Евдокия жалеть себя. Конечно, было бы неплохо, если бы сестры тоже помогли матери, но они жили далеко, аж у литовской границы, а Евдокия здесь, поблизости, в каких-то трёхстах километрах. Ей-то трудно найти времечко, а уж сестрам из такой дали и подавно не вырваться. День минул, точно его и не было. Вечером Евдокия собиралась в обратный путь, а мать сетовала:

- Как же до станции добираться-то будем? Дождь вот-вот застучит.

- Ничего, мам, доберёмся. Дождь в дорогу - хорошая примета.

Мать вздохнула, заковыляла к двери и скрылась в чуланчике. Потом извлекла оттуда по ведёрку с соленьями, вытащила выцветший брезентовый рюкзак и сложила в него яблоки, румяные и пахучие.

- Вот, - ласково сказала она, - собрала тебе гостинцев.

- Да что ты, мам, куда так много? - запротестовала Евдокия.

- Разве много? Ещё мешок картошки возьмёшь, и не возражай! Тебе там, в Москве-то, денег поменьше тратить. Это ведь всё наше, на своей землице выращенное. Нечто купишь в магазине такой картошки! Это ж рассыпуха! За милую душу отваришь... И поешь с огурчиком. Разве плохо? Маму вспомнишь. Красота, да и только! Бери и всё тут!

- Ладно. Но яблоки оставлю.

- Да как же без яблок? Что, внучкам бабушкиного яблочка не попробовать? Я ж их с Тимошиным Колюшкой с яблонь снимала, падалицу не брала, одно к одному собирала, без червоточинки. А девчонки возьмут в школу и съедят там. Как хорошо! - старушка слегка прослезилась, вспоминая внучек, и Евдокия сдалась. Жила она небогато, точнее, в нужде. Денег еле-еле хватало. У неё две девчонки-школьницы, их обуть-одеть  надо, да и сама она ещё не стара. Что там говорить, трудно жила.

- Как же мы всё это добро понесём? - спросила Евдокия.

-  Я Тимошу попрошу... Да вон он и сам идёт.

Тимофей, давний сосед, частенько выручал старушку и ласково называл её баба Оля. Он подошёл неторопливо и приветливо поздоровался.

- Тимоша, - обратилась баба Оля, - помоги, Христа ради, Дуняшка моя артачится, гостинцев брать не хочет, говорит, не довезёт.

Тимофей потёр тяжёлой рукой заросшие щетиной щеки, потрепал на голове засаленную кепку и подбодрил:

- Ты не боись, Дуняш, здесь подсобим, и в Москве, чай, найдутся люди добрые. Зато привезёшь домой всё свеженькое, мамкино.

- Ну что с вами поделаешь! Ладно, уговорили, возьму гостинцы.

На вокзале было малолюдно, летняя пора отступила. Потихоньку начал накрапывать дождь. «Скорый поезд Чебоксары - Москва прибывает на второй путь, нумерация вагонов с головы поезда. Стоянка поезда три минуты», - прохрипело радио. Показался поезд. Навьюченные пассажиры беспокойно семенили по платформе, стараясь угадать, где остановится их вагон. Тимоша, неся на плечах большой мешок, скрывающий его кепку, шёл впереди, за ним еле поспевала Евдокия с рюкзаком и вёдрами, оттягивающими руки до земли. Баба Оля, прихрамывая и сильно отстав, не успевала перехватить дыхание, чтобы догнать дочку. Устало, пыхтя и недовольно шипя, поезд остановился. Дверь вагона открылась, и к народу вышла симпатичная блондинка-проводница, лет тридцати, в форменном пиджаке. Она взяла у Евдокии билет и строго скомандовала:

- Проходите!

Евдокия, превозмогая боль в пояснице и сопротивление рюкзака, тянущего её назад, поставила на подножку вёдра и, кое-как войдя в тамбур, торопливо сбросила с плеч громоздкий рюкзак, взяла из рук матери бидончик со сметаной и потянула на себя мешок с картошкой, поддерживаемый снизу Тимофеем. Потом сделала тяжёлый вдох и хотела поцеловать мать, но поезд еле слышно тронулся. Проводница, взглянув на мешок, скривив ярко накрашенные губы, пнула его и, усмехаясь, сказала:

-  И куда это барахло? Вам здесь что, товарняк? У меня, между прочим, купейный вагон, ковровые дорожки! Убирай свой грязный мешок! Потом за вами не наубираешься! Мешочники!

- Девушка, - взмолилась Евдокия, - до Москвы - рукой подать, я не понесу мешок в вагон, пусть здесь, в тамбуре, в уголочке постоит.

-  Да вы, гражданка, с ума, что ли, сошли? Я сказала, убирай свой мешок - и всё! Не мешай работать! - и, не дожидаясь ответа, гневно поджав губы, столкнула мешок на плывущую платформу. Мешок лопнул, и картошка рассыпалась по опустевшему перрону, катясь под колёса. Поезд набирал ход и, веселясь, безжалостно резал деревенскую рассыпуху.

Сквозь застывшие слёзы Евдокия смотрела на мать, маленькую, сгорбленную и беззащитную. Хромая, она отчаянно торопилась догнать набирающий скорость поезд и причитала вдогонку:

-  Доченька! Как же это! Матушка ты мо-я! Да как же э-то-о !